Пуля для звезды. [Пуля для звезды. Киноманьяк. Я должен был ее убить. Хотите стать вдовой?] - Р. Гордон

На последнем этаже горел свет. Бруно добежал до лифта и, сев в него, нажал кнопку десятого этажа.

Когда дверцы лифта открылись, журналист оказался лицом к лицу с верзилой, который, скрестив на балюстраде лестничной клетки ноги, читал в плетеном кресле спортивный журнал. Бруно понял, что перед ним телохранитель Фабриса Фонтеня. Нос с горбинкой, тяжелый подбородок, мускулистые руки человека, занятого физическими упражнениями. Тот недобро посмотрел на Бруно.

— Мсье Фонтень у себя?

— Кто вы и что вам нужно?

— Он меня прекрасно знает. Я — Бруно Мерли из «Франс Пресс».

— Мсье Фонтень не желает никого видеть, в особенности журналистов или кого-то в этом роде!

— Тем не менее, не могли бы вы сообщить ему, что я здесь?

Верзила задумался.

— Скажите ему, что я хотел бы поговорить о Маги Вальер, его секретарше, — добавил Бруно.

Телохранитель не шевельнулся.

— Если я беспокою его, то лишь оказывая ему услугу, — добавил Бруно. — Ну, дело ваше!

С видом человека, сделавшего все от него зависевшее, чтобы убедить в своем желании помочь, журналист повернулся к лифту и нажал кнопку вызова, ибо кабина ушла вниз.

— Подождите секунду, — бросил верзила.

Он достал из кармана ключ, вошел в квартиру и почти тут же вернулся.

— Ладно, можете войти, — сказал он, вновь усаживаясь в заскрипевшее под его весом кресло. — Эй! А что там внутри? — воскликнул он при виде сумки в руках Бруно.

— Спортивная форма.

— Бокс?

— Баскетбол.

Ответ пришелся по вкусу вновь уткнувшемуся в чтение телохранителю, а молодой человек прошел в вестибюль надстройки-пирамиды.

Его встретили звуки органной музыки.

«Шабо», — подумал он.

Бруно был потрясен при виде осунувшегося лица Фабриса Фонтеня, которое еще больше портил искусственный загар, недавний, но почему-то придававший довольно неприятный, слегка зеленоватый оттенок.

— Добрый вечер, — поздоровался Бруно.

Руки Фонтень глубоко засунул в карманы длинного махрового халата, застегнутого на крупные пуговицы от правого плеча до лодыжки. Он знаком пригласил Бруно следовать за ним; они воспользовались внутренним лифтом, чтобы подняться на последний этаж, откуда слышались громовые раскаты органа. Выйдя из лифта, актер уменьшил громкость, чтобы можно было разговаривать.

— У вас нет проблем с соседями? — спросил Бруно.

— Во-первых, у меня нет соседей и, во-вторых, здесь все из звукопоглощающего материала. По стаканчику? — предложил Фонтень, подойдя к бару. — Ах, да! Вы ведь не пьете.

— Сегодня я сделаю исключение. Виски.

Фонтень взял квадратную бутылку, два стакана и устроился в выемке одного из пластиковых кресел.

— Итак, Маги? — спросил он, наполняя стаканы.

— Она любила вас, — ответил Бруно.

— Ну, это я знал.

— Любовь…

— Любовь, — подтвердил Фонтень. — Это все?

— Я думал, вы не знаете…

— Вы принимаете меня за идиота?

Фонтень отпил из своего стакана половину. Бруно к своему не притронулся.

— Но то, что меня интересует…

Актер рыгнул без всякого смущения, и Бруно понял, что тот уже прилично напился.

— Что меня интересует, — повторил Фонтень, — каким образом об этом узнали вы!

Он посмотрел на Бруно и удивился, увидев его стоящим, но даже не подумал предложить сесть.

— Предположим, она сказала мне.

— Невозможно! — отрезал Фонтень, махнув рукой.

— Почему же невозможно? — спросил Бруно, взяв бутылку виски за горлышко.

— Ну как же! Потому что…

У Фонтеня еще оставалось время понять, что происходит, но Бруно уже нанес ему удар бутылкой по голове и, не издав ни звука, актер рухнул на ковер.

Задержанная темными кудрями кровь проступила лишь через несколько минут.

Бруно раскрыл свою сумку и достал оттуда плетеный шнур, который обвил вокруг шеи Фонтеня.

Он задушил актера совершенно спокойно. Убедившись в смерти жертвы, Бруно убрал шнур в сумку, подошел к проигрывателю и увеличил громкость. Раскаты органа вновь разорвали тишину.

С сумкой в руке он спустился по лестнице на три этажа и, открыв дверь, выходящую на лестницу, сказал достаточно громко, чтобы слышал телохранитель актера:

— Постарайтесь получше выспаться, а завтра я вам позвоню. До свидания.

И улыбнувшись, закрыл дверь.

— Все нормально? — спросил верзила.

— Нормально, — ответил журналист.

Лифт, вызванный Бруно, все еще стоял там.

— Всего хорошего, — сказал он, входя в кабину.

— Счастливо! — ответил, подмигнув, телохранитель.

Бруно вновь оказался на бульваре Распай, сел за руль своего «2 СѴ» и отъехал. Все так же сопровождаемый «рено-8», он миновал бульвар, затем свернул на улицу Эмиль-Ришар, делящую пополам кладбище Монпарнас.

Пересекая авеню Мэт, миновал улицу Плант и вдруг свернул направо, устремившись на узенькую и малонаселенную улицу Бенар. Там он остановил машину у бистро.

«Рено-8» на малой скорости обошел его, и Бруно смог рассмотреть водителя, губастого брюнета с массивным подбородком.

Журналист вышел из машины лишь после того, как «рено» пристроился к тротуару немного дальше, за грузовиком.

Неторопливо он прошел под аркой старого дома и пересек квадратный двор. В каждом углу двора было по двери с буквами от А до D, а посреди него ярко светил фонарь.

Бруно толкнул дверь «D» и нажал на кнопку реле освещения. Спокойно поднявшись по лестнице до пятого этажа, он остановился и прислушался. Снизу доносился шум шагов. Заскрипели деревянные ступеньки.

Погремев связкой ключей, Бруно открыл дверь и не захлопнул ее, будто намереваясь тут же уйти. Пройдя узким коридором, он вошел в большую комнату с побеленными стенами и повернул выключатель. Круглый шар осветил низкую кровать, комод, стоящий на полу телевизор, стул, утонувший под грудой пуловеров и рубашек, и несколько валявшихся там в беспорядке книг.

Напротив кровати, между камином и комодом, на стене от пола до потолка висела огромная фотография. Фото молодой женщины лет двадцати пяти с умиротворенным взглядом и длинной стройной шеей.

На комоде валялась записная книжка. Достав ручку, Бруно наугад ее раскрыл и торопливо написал: «Если со мной что-то случится, найдите Жан-Поля Биссмана».

Едва закончив, он услышал, как заскрипели доски паркета.

Бруно не шелохнулся, продолжая стоять спиной к приближающемуся человеку.

— Мне нужно сказать тебе пару слов, Мерли…

Бруно сунул руку в первый ящик комода, схватил пистолет и повернулся лицом к вошедшему.

Биссман был вооружен и трижды выстрелил. Бруно рухнул, получив две пули в голову и одну в грудь.

Падая, Бруно зацепил фотографию, перед которой стоял, и частично разорвал ее. Жан-Поль Биссман отупело уставился на лицо женщины.

— Лена Лорд! — прошептал он.

Его взгляд скользнул по молодому человеку: по щекам того потоком текла кровь, на рубашке проступило кровавое пятно. Бруно выронил свой пистолет. Из упавшего на пол ствола вывалилось несколько сигарет «голуаз».

У Биссмана не было времени задаваться вопросом, почему Мерли пытался угрожать ему портсигаром. В доме раздались крики и послышалось хлопание дверей.

— Это наверху…

— Я вам говорю, три выстрела!

Биссман выбежал на лестничную клетку и бросился вниз.

— Это он! Остановите его!

— Задержите его!

Эхо шумной погони достигло комнаты Бруно, но тот уже ничего не слышал.

С закрытыми глазами, глухой ко всяким звукам, он, тем не менее, не потерял еще сознания. Оперся о пол, кое-как привстал, держась за камин, потом, отчаянно вытягивая руки, прислонился окровавленной щекой к гладкому холодному лицу молодой женщины на фото.

Так он и умер.

Двумя часами позже инспектор Дельмас нашел в ящике комода Бруно Мерли магнитофон.

Карточка с надписью «Для инспектора Дельмаса» была приклеена липкой лентой к его крышке.

Инспектор нажал на кнопку воспроизведения, и лента пошла. Дельмас тотчас узнал прозвучавший голос.

— Настоящее имя Лены Лорд, фотографию которой вы можете видеть на стене, — Элен Мерли. Я ее сын. Моя мать, швейцарка по происхождению, находится в институте психиатрии Фондасион Женин в Женеве.

Своего отца я не знаю. Моей матери было семнадцать лет, когда я родился в Париже. Классическая история соблазненной и покинутой студентки… Двойная измена, ибо мой дедушка, узнав о моем рождении, отказался видеть свою дочь и прекратил всякую помощь. Позже он немного отошел, но было уже поздно. Не знаю, каким образом она могла выкручиваться. Думаю, это было нелегко, а переносимые в одиночестве многочисленные тяготы жизни подорвали ее душевное равновесие. Как бы там ни было, она стала замыкаться в себе. Я никогда не чувствовал ее враждебности к кому бы то ни было, но будучи еще ребенком, уже понял, что мир нанес ей непоправимую рану.